МУРТЫ

Как хочется проснуться рано-рано, быстро собраться, повязать белый ситцевый платочек, поглаженный и приготовленный ещё с вечера, и по утреннему туману пойти по ягоды-грибы в Мурты!..

Сейчас у всех транспорт, уедут от Абазы за сто и более километров и нарвут там ягоды видимо-невидимо. А в детстве мы ходили пешком километров за десять. Утром вставать не хотелось, мы ворчали и не проявляли никакого энтузиазма. Но отвертеться не удавалось!

Каменистая тропа с нависшими стеблями двудомной крапивы, кустами малины, смородины… Множество ручьёв – прыгаешь с камня на камень. Вначале остерегаешься мокрых листьев, но руки тянутся к ягодам, намокают рукава, затем колени, хлюпает в сапогах и становится уже всё равно, сухой ты или мокрый, можно идти напрямик, ничего не боясь. Тропа поднимается всё выше в горы, солнце тоже поднимается над горами, рассеивая туман и улучшая наше настроение.

Доходим до развилки, где сходятся три лога, перекусываем у ручья и разбредаемся по высоченным кустам малины, которая, как известно, вкуснее садовой.

Спустя час-полтора до нас начинают доноситься чужие голоса – это приближается ватага детворы, гремя ведёрками и бидонами. Мама, размеренно рвавшая ягоды в шахтовую брезентовую рукавичку, начинает торопиться: берёт её зубами за край и собирает ягоды уже двумя руками! На секунду освободив рот, командует: «Рвите, девчонки!» А мы лишь смеёмся пуще прежнего. Потому что на подходе сюда орда Мамая, которая в течение ближайших тридцати минут не оставит здесь не только малины, но и самих кустов!

За день подсыхаем и веселеем, радуясь солнечной погоде и приключениям. За смородиной уходим подальше – в правый лог. Вдоль ручья попадаются кусты касыргана, похожего на красную смородину, но с тёмными, особого вкуса ягодами, варенье из которых зимой застывает в крутое тёмно-вишнёвое желе. Чёрная смородина растёт между камнями-валунами вперемешку с непролазной травой, если запнёшься, то просыпанные ягоды уже не собрать! Побаиваясь медведей, перекликаемся. Мама кричит с горы на гору своей подруге: «Лена-а-а!» Та переспрашивает: «Что-о-о?» Мама ей: «А-а?» Лена: «Чё?» А мы, находясь посередине этого «эха», посмеиваемся над ними, придумывая бесконечное продолжение диалога! Любуемся с высоты на Абазу, лежащую в горной чаше. И больше съедаем ягод, чем кладём их в котомку! По смородине тут и там попадается перезревшая жимолость, не жимолость – виноград! Крупная, сизая, так и просится, чтобы к ней протянули руку. Жимолость едим и разрисовываемся ею под индейцев. «Косметика» на облизанных губах тут же синеет, и мы снова подшучиваем друг над другом. В раздавленной ягодке вдруг обнаруживаю червячка, всем сообщаю. Но опаски хватает ненадолго! Рука у каждого снова так и тянется к аппетитным гроздочкам! «Не те черви, которых мы едим, а те, что нас съедят!»- шутит мама.

А какие в Муртах грузди! Сырой груздь. Жёлтенький, с бахромой, на высокой ножке. По мху, брусничнику. Рвём вначале с ножками. Но тара быстро наполняется, всё вытряхиваем, отрезаем одни лишь шляпки, плотно укладываем. А ножки можно и в рюкзак, не помнутся, пойдут потом на грибную икру.

С горы с тяжёлыми котомками спускаемся быстро. Внизу, на поляне с туристами, уже поджидает отец на мотоцикле, подвозит всех поочерёдно, а главное – увозит до автобуса груз. Идём и чуть не падаем назад – так легко плечам! Навстречу – туристка с огромным рюкзаком и палкой-батогом: «Правильно ли иду до большой поляны?» «Правильно, правильно,- разъясняет мама,- ваших на поляне уже полно. Держись вдоль реки. А если напрямик, то там через канаву будет бревно…» Немного погодя вижу, что мама умирает со смеху. Это она представила, как туристка навернулась с бревна! Да уж! Батог в сторону! Ноги из канавы торчат! Бедная! А нам смешно, какие мы бесчувственные насмешницы!

Дома высыпаем грузди в цинковые ванны, бачки и вёдра, наполненные водой. Синева на срезе исчезает. Хорошенькие, крепкие, хоть макай их в соль да ешь! Но, соблюдается вся технология: сорок дней с солью, чесноком, смородиновым листочком… Что за прелесть зимой. Завидуй, туристка!

Как хочется встать утром рано-рано…

«НОНЕШНИЕ»

Семена мама закаливала просто – оставляла зимовать на чердаке. Весной доставала заветный мешочек, перебирала, сортировала множество кулёчков, пакетиков, свёрточков: «Прочитайте-ка, девчонки, что-то не разберу». Читаем на огуречных семенах приписку её рукой: «Нонешние». Смеёмся до слёз, мама не сразу понимает, что к чему, но потом тоже смеётся вместе с нами! Подтруниваем над нею весь вечер. А она урезонивает: «Лучше бы слазили в погреб, да достали огурчиков-то, «нонешние» вам!»

Огуречную гряду обычно выкладывал отец. А уж землю в луночки, посадку, полив, открыть-закрыть – это всё мама, как за дитём.

В последний свой год она слегла как раз к маю. И гряду отец один делал, и садил сам. А ей так хотелось хоть глазком взглянуть. Мы на руках поднесли её к окну, но с этими перемещениями расшевелили боль, в окно смотрит, а уж не видит ничего, да и вишня цветом всё заслонила. Весна…

Мама весёлая была, певунья да рассказчица. За день столько дел переделает, что и семерым не успеть. Мы, когда детьми были, рассоримся по пустякам между собой, так она виноватых, бывало, не ищет, всем наподдаёт, кто под руку попал! А в серьёзном споре всегда правда была за нею. Разберётся, рассудит, кто чего заслужил.

Сказки любила нам вслух почитать. Иван книг в библиотеке наберёт, вечерами прилепимся все вокруг неё на кровать, спинами к печному обогревателю и слушаем. Пушкина очень уважала, книги о жизни его, с фотографиями друзей-лицеистов, красавиц того времени и декабристов, любила. Всё в памяти держала. Года за два до своей кончины написала мне в письме где-то вычитанные ею строки Горчакова, друга Пушкина:

«Не дай, Господь, до старости дожить.

Не дай, Господь, любимых пережить.

Не дай, Господь, жить одному

В пустом заброшенном дому…»

Со временем гораздо глубже понимаю, какая нестерпимая правда есть в этих строчках. Не дай, Господь…

* * *

Уже мы сами за старших,

Решаем, даём советы.

Уже отношение наше

Своё ко всему. Но где-то

Бывает настолько сложно,

Что я, как в защите храма,

Жалея о невозможном,

Нуждаюсь в совете мамы.

ВЕРБОЧКА

Мой старший брат Венка учился в интернате на руднике Коммунар, заканчивая там школу-десятилетку, так как в посёлке Малая Сыя, где жила наша семья, школа была лишь начальная. Посёлок располагался в двадцати километрах от рудника, потому старшеклассники, привыкшие к таёжным походам, приходили на воскресенье домой пешком, не дожидаясь попутного транспорта.

Дорога лежала вдоль реки Белый Июс по живописной горной местности. Река брала начало на восточных склонах Кузнецкого Алатау, а в руднике Коммунар её воды издавна использовали для вымывания из породы золота. Мутные воды сбрасывались обратно в реку. Но чистый и грязный потоки почему-то не смешивались, так и текли в одном русле две реки параллельно – прозрачная и белая. Наверное, скорость течения была тому причиной. Река была горной, а потому стремительной. Моста через неё в посёлке не было, но за рекой были покосы и ягодные места. Потому поселковые мужики ежегодно в июне наводили на Июсе деревянный мост, устанавливали козлы, укладывали узкую дорожку из досок, делали шаткие перила. Помню с детства, как во время такой постройки утонул мужик Еличев, глава многодетной семьи, одна из дочек которого, Катя, училась со мной в одном классе. Как их мать вырастила эту ораву одна – знает только бог.

В посёлке работали лесозавод и кирпичный завод. Была даже собственная электростанция, работавшая на дровах, впоследствии разрушенная и сгоревшая. Детьми мы любили собирать там цветные бусинки из оплавленного стекла. На лесозавод детей не допускали. А вот по брёвнам мы лазили беспрепятственно, колупая лиственную серу. Бараки кирпичного завода, где просушивались на стеллажах глиняные полуфабрикаты кирпича, тянулись в несколько рядов за посёлком. Повсюду были проложены рельсы, по которым вручную на специальных тележках развозили эти кирпичи. Бараки особо не охранялись, потому мы часто играли и секретничали там на выдуманном нами «тарабарском» языке: «По-со-йдё-сём и-си-гра-сать!» Обжиг осуществлялся в огромных печах, которые протапливались круглые сутки. Для загрузки и разгрузки печей, помимо основных рабочих, в сезон нанимали ещё и желающих. Даже мы, ребятишки, таскали за рейс по два-три кирпича, помогая старшим. Заведовал заводом Алырчиков Пётр Лаврентьевич, сын которого, Юрка, учился вместе с нашим Венкой в интернате.

Мальчишки дружили, потому домой из Коммунара ходили вместе. Однажды по весне невдалеке от дороги они наткнулись на убитую кем-то косулю, а рядом попискивала новорожденная козочка, испуганная и голодная. Первым её заметил Юрка, потому считал находку своей. Забыв про усталость, они скорее побежали домой, по очереди неся находку на руках. Все высыпали на улицу, дети трогали и гладили козочку, а взрослые быстро организовали соску и молоко. Младших нас в семье было трое, и мы буквально хором просили, чтобы козочку отдали нам. Пётр Лаврентьевич согласился отдать при условии, что наш отец сделает для кирпичного завода «мундштук». Это такая деревянная конструкция, через которую в конце транспортёрной ленты поступала глина, а на выходе нарезалась уже на отдельные кирпичи. Этот «мундштук» требовался абсолютно точных размеров, что в посёлке мог сделать только наш отец. Но он по каким-то причинам заартачился и Алырчикову на его неоднократные просьбы ответил отказом. Лишь теперь я понимаю, по каким таким причинам! Алырчиков был мужчиной видным, а мама была белозубой зеленоглазой певуньей с каштановыми волосами, любила позубоскальничать, чем вызывала ревность моего молчаливого и необщительного отца. Но мы втроём буквально повисли на нём, умоляя сделать этот «мундштук», и отец сдался.

Козочку назвали Вербочкой, потому что она, как верба, вся была в белых пятнышках. Нарядная, на тонких высоких ножках, с горделиво поднятой головкой. Всё лето Вербочка провела с нами, особенно привязавшись к брату Ивану. А к осени, как-то неожиданно для всех, повзрослела, и родители из сенок перевели её уже в стайку. Вербочка затосковала. Подолгу стояла на берегу Июса, глядя за реку. Мама боялась, что она бросится в воду и поплывёт на ту сторону, неминуемо разбившись о камни на сильном течении.

Судьба Вербочки закончилась печально… На память осталась лишь детская фотография, где мы сидим втроём, тесно прижавшись друг к другу, а на Ваниных коленях, чутко подняв ушки, лежит лесная красавица – наша Вербочка.