БЕДА

 

Школа лишь начальная есть в посёлке нашем.

В интернате в руднике брат учился старший.

Дело было вечерком и порой весенней,

С другом шли они пешком домой на воскресенье.

Шли, шутили, вдруг: — Смотри! Что в кустах алеет?

Ой, козлёнок! Дня два-три, едва ходить умеет.

Рядом неподвижна мать – красавица косуля.

Знать бы кто – несдобровать тому, чья это пуля.

И, малышку подхватив, под пиджаками грея,

Бросились, про всё забыв, они домой скорее.

Собрались и стар, и мал! Соску раздобыли.

Молоком коровьим всласть находку напоили.

По рыженькому белые пятнышки на спинке,

Стройная, подвижная, будто на пружинках.

Козочку мы Вербочкой сразу же назвали.

Мама укоряла нас, мол, не было печали.

Бегала и прыгала, играла вместе с нами.

Ну, а любимчиком её стал мой братишка Ваня.

Он спрячется – она пищит так жалобно, тоскливо,

Глазами карими косит и жмётся сиротливо.

Потом бегут вперегонки, а мы бежим вдогонку!

И даже брали на покос её, как собачонку.

Плывём на лодке за Июс – сидит, прижала ушки.

Ну, Вербочка, давай, не трусь, ты наш товарищ, русский!

Но время незаметно шло, и наступила осень.

Вдруг стала Вербочка большой, а не малышкой вовсе.

Из дома выйдет – и к реке. И всё глядит, как плачет.

Как быть? Что делать? Отпустить, иль поступить иначе?

Отец угрюмый, мать в слезах. Она ведь людям верит!

Отпустишь – коль не пропадёт, так кто-нибудь подстрелит.

А дело к празднику как раз, и к снегу, и к параду.

Да, свеженина в самый раз. Все гости будут рады…

………………………………………………………

Мать под шумок гулянку всю два дня мясным кормила

И, виноватая, для нас молочный суп варила…

Я помню всё, хоть много лет с поры той миновало,

Хоть столько было разных бед, но та – была началом.

Из тех мест мы уехали на юг Хакасии, в Абазу, когда Иван перешёл в пятый класс, так как младших детей отдавать в интернат родители уже не хотели. Ещё несколько лет нас с Лилей отправляли туда на летние каникулы к тётке, державшей корову. Но связи с родиной становились с годами всё слабее.

Память удерживает школьную учительницу – Шемякину Татьяну Ильиничну, седую и строгую, в годы войны эвакуированную из блокадного Ленинграда. Татьяна Ильинична была из интеллигентной семьи, по родству – двоюродная (или сводная) сестра Яхонтова, известного русского артиста. До эвакуации её семья голодала, и она ходила по близлежащим деревням, выменивая еду на столовое серебро. Со смехом рассказывала моей маме, как из-за дефекта речи, вместо «ложки», у неё получалось: «Вошки! Вошки!» О многом рассказывала, но я, по детской глупости, запомнила лишь самое пустяковое. С Малой Сыи она так и не уехала, потому что здесь в послевоенные годы был похоронен её муж, и она осталась верна ему до конца. Часто ходила на могилку, чем вызывала удивление и уважение поселковых женщин.

В карьере, где добывали глину для кирпичей, в 1976 году обнаружили следы древнейшего поселения первобытных людей – первых сибиряков. Начались археологические раскопки, в связи с чем завод закрыли. Радиоуглеродный анализ показал, что возраст этого поселения – около 34 тысяч лет. Это самое древнее из поселений человека, обнаруженных на территории Сибири. Уровень материальной культуры живших там людей соответствует тому уровню, которого достигли примерно в этот же исторический период народы, жившие на территории современной Италии, Франции, Германии и других стран Европы. При раскопках была найдена богатая палитра красок и даже скульптурное изображение черепахи, а в одном из жилищ нашли то, что можно назвать простейшим музыкальным инструментом, напоминающим манок. Похожие свистульки и сейчас используют охотники для подманивания рябчиков и тетеревов. Люди, жившие здесь, умели охотиться на самых разнообразных животных. В жилищах обнаружили кости мамонтов, носорогов, бизонов, северных оленей, козерогов…

Для томских учёных Малая Сыя стала вотчиной. В одном из домов теперь музей. Я буквально прилипла к экрану, когда по телевидению показывали документальный фильм о местах, где прошло моё детство! За рекой, со слов учёных, проходит «тропа шаманов», которая ведёт к Ефремкинским пещерам. Раньше в деревянном строении, похожем на часовню и расположенном около входа в пещеры, лежала старинная книга, наверное, религиозного содержания, которую никто из школьников, ходивших в пещеры в те времена, брать не смел.

Туристы, падкие на экзотику, теперь едут туда со всех концов страны. Хотя «тропа шаманов» – это, по-видимому, вьючная тропа золотопромышленников дореволюционной поры. Так что для меня гораздо большей «экзотикой» по-прежнему остаются странные фамилии сыйских жителей, проживавших там в пятидесятые-шестидесятые годы: Подкорытовы, Подсумкины, Подбельские! Это ж надо собраться с такими фамилиями, да в одном посёлке!

Летом 2008 года мы с двоюродной сестрой – Букиной Тамарой Михайловной – запланировали поездку на нашу малую Родину. И тогда я обязательно напишу ещё один рассказ о новой истории дорогих моему сердцу мест…

Свята та сторона, где пупок резан.

МАМИНА ЛЕГЕНДА

До войны мама, Ланина Елизавета Ивановна, жила в Хакасии, в руднике Коммунар. Когда в апреле 1942 года погиб на фронте её первый муж, Макаров Степан Борисович, она с двумя детьми вернулась к своей старшей сестре в посёлок Малая Сыя, что в двадцати километрах от рудника. Работала на электростанции, за свою жизнь не раз избиралась в поселковый совет, так как была неугомонной активисткой, весёлым и неунывающим человеком.

Мама была прекрасной рассказчицей, любила вспоминать разные истории, умела удивляться и радоваться жизни, дорожила дружбой и своей родной отцовской фамилией, оставаясь Ланиной до конца своих дней, хотя старшие дети выросли Макаровыми, а мы – Лысенко.

Вот одна из рассказанных ею историй, которую, скорее, следовало бы назвать легендой, коими неминуемо обрастает прошлое. А особенно прошлое, прошедшее в таких местах, где и по сей день искатели приключений ищут зарытые клады!

До революции золотым рудником Коммунар в Хакасии владел Иваницкий. Его жена тяжело болела, ей сделали операцию по-женски, всё удалили. Иваницкий решил жениться на другой. Но отношения с прежней женой были всё же хорошие, она даже дала благословление ему на новый брак – свадебная процессия подъезжала к крыльцу её дома. Об этом маме рассказала женщина, которая долгие годы работала у Иваницкого кухаркой. Женщина эта была родной тёткой Михаила Букина – мужа маминой сестры, который тоже погиб на фронте в апреле 1942 года, с разницей в несколько дней с первым мужем мамы – Степаном Макаровым.

До революции и после, вплоть до окончания войны, Ефремкино, Аспад и Чебаки соединяла с Коммунаром вьючная тропа, которая проходила по противоположному от Сыи берегу Июса. Дороги для транспорта не было. По этой тропе сыйские жители ходили на Аспад за ягодой, никем не тронутой в этих дальних и диких местах. Сам Иваницкий жил с молодой женой в Чебаках. Когда началась революция, они бежали на конях через Монголию за границу. Всё золото с собой Иваницкий взять не смог, так как его было очень много – несколько пудов. Вместе со слугой-хакасом они зарыли оставшееся золото где-то на Аспаде. Оно было в слитках, монетах и песком. Хранителем золота остался этот, верный Иваницкому, слуга.

Когда Иваницкий умер за границей, его молодая жена, по договорённости с советским правительством, приезжала в эти места за золотом. Часть золота забрала она, другая часть перешла в собственность нашего государства. С нею были её люди, а также наши из НКВД. Об этом писала в 1937 году местная коммунаровская газета, статья называлась то ли «Верный слуга», то ли «Преданный слуга».

Маме довелось побывать на Аспаде во время войны, куда её направили с целью сбора налогов. Там она познакомилась с молодой хакаской Прасковьей (девичья фамилия Аёшина), муж которой был на фронте, а она растила глухонемого сына. Паша поинтересовалась, не привезли ли гости писем. Письмо ей было. Впоследствии муж её погиб на фронте, а маме она поведала свою горькую историю, что взял он её насильно, без любви. У хакасов в обычае воровать невест.

Там же, на Аспаде, жила и мать Паши – Софья. Маме запомнилось, что Софья жила богаче других, в её доме на столе стояла красивая стряпня из белой муки, что для военных лет было роскошью. Причём, в соседнем доме (всего на Аспаде было домов пять) очень голодно жила её невестка – жена умершего сына, которая растила троих детей. Эти дети были какие-то неуправляемые, дикие, так она, чтобы они не набедокурили, подвешивала их на крюки в доме с помощью каких-то поясков! Так и висели, пока она не переделает всю работу по хозяйству, так как присмотреть за ними было некому.

После войны приступили к строительству дороги от Шира до Коммунара, нагнали много рабочих. К тому времени Прасковья уже перебралась жить на Сыю, где и познакомилась со своим вторым мужем – Николаем Тахтараковым. Софья жила в семье сына Петра, женатого на русской. По каким-то семейным обстоятельствам возникла такая необходимость, что Софье пришлось переселиться на время к дочери, но та не захотела её взять. Так и сидела бабка у пекарни на Сые целый день, пока бабы не взялись костерить да стыдить Пашу, до той поры не забирала.

В Абазу Тахтараковы уехали чуть раньше нас. А в 1961 году переехали и мы. Ведь дети подрастали, а школа на Сые была лишь начальная. В Абазе продолжали дружить, часто виделись. В их семье тоже было трое послевоенных детей: старшего я помню плохо, знаю лишь, что впоследствии он уехал куда-то на Север; средний – Шурка, привлекательный, с тонкими чертами лица, высокого роста, способный, хорошо учился в школе и дружил с моим братом Иваном, до распада СССР жил в Киргизии; младшая – Таня, которую я почему-то недолюбливала в детстве, наверное, потому, что младших в семьях всегда балуют. Обосновалась она где-то в Тюменской области. Ну и самый старший сын – тот самый глухонемой от первого брака. В те годы, когда мы учились в Абазе, он был уже взрослым и жил отдельно, жена его тоже была глухонемая.

Так вот этой глухонемой невестке Паша подарила как-то золотую монету. А потом поссорились, и она забрала эту монету назад! Про монету одной из маминых подруг – Анне Шевченко, жившей в Туиме, поведала сама глухонемая. Чем Анна не замедлила поделиться с моей мамой! Ведь следы подарка вели явно на Аспад – к золотым кладам Иваницкого, а потому будоражили воображение!

Впоследствии мы один за другим закончили учёбу в школе и разлетелись, кто куда. Но мои родители так и остались в Абазе, а Тахтараковы вернулись в свои родные места и поселились в Ефремкино. Прасковья умерла в 1986 году. Скоропостижно, утром не проснулась. Самого Тахтаракова не было дома. Ключ от сундука родственники не нашли, хотя, конечно, в сундуке у пожилого человека должно было быть припасено всё необходимое на смерть. Вернувшись из поездки, Николай тоже сказал, что не знает, где ключ, то есть не позволил при людях открыть сундук. Так и одели её в старенькое, даже кофта была с пятнами, нехорошо получилось. Ефремкинские бабы посудили-порядили, да на том всё и закончилось. Из детей на похороны успели приехать только туимские сын с невесткой, от них и узнала Анна эти подробности. А Тахтараков вскоре женился на какой-то Моте, тоже хакаске, одно время жил в Красноярске. Но потом, скорее всего, вернулся доживать свой век в глухие таёжные края. А теперь уж и вовсе затерялся во времени, откуда за золотом уже не приходят…

Мама предполагала, что хранителем золота Иваницкого был или муж Софьи (значит, фамилия Аёшин), или отец (его фамилию, то есть девичью фамилию Софьи, мама не знала). Потому интересно было бы прочесть ту заметку в газете от 1937 года! В годы войны намытый золотой песок или самородки можно было сдавать государству. У тех старателей, которые жили на Коммунаре и официально сдавали золото, на кухне стояло по три куля муки, так как их отоваривали не по карточкам, как остальных, а вот так – мукой. Видимо, Софья сдавала то золото, которое было песком, ведь мужчин, чтобы намыть новое, не было. Потому и ели они в войну белые булки. С этим доводом трудно спорить. А тут ещё и монетка, да сундук с секретом!

Кладоискатели, начитавшись приключенческой литературы, верят, что большие клады никогда не прячут в одном месте, а делят обычно на две-три части. Вот и бродят они по тайге, ищут чужие богатства! Но жена Иваницкого, скорее всего, знала о размере клада. Потому хранитель приберёг лишь малую его часть на чёрный день. Да и куда с золотыми монетами и слитками в нашей стране «строителей коммунизма»? Разве что оставил немного на память, душу потешить! А вот золотой песок пригодился на тот самый чёрный военный день.

Интересно, знает ли Шурка родословную историю своей семьи, так тесно связанную с историей страны? Мы не виделись со школьных лет. В Абазу он приезжал лишь однажды, заходил навестить моих родителей, а останавливался у своего дядьки – Петра, русская жена которого была известным в Абазе врачом-невропатологом. В разговоре с моим отцом выяснился смешной факт, поразительное совпадение. Шурка жил тогда во Фрунзе, там же жил и племянник отца. Вот отец и поинтересовался у Шурки, не знакомы ли они? Шурка с сомнением усмехнулся, Фрунзе – город большой, столица. А услышав фамилию племянника – Немыкин Анатолий, остолбенел! Анатолий оказался непосредственным Шуркиным начальником! Их работа была связана с космонавтикой, Анатолий имел учёную степень, в его семье хранятся фотографии, где он снят с космонавтом Рукавишниковым. Ведь главное человеческое богатство – это ум личности!

Так вот бывает в жизни! Мир тесен и хранит множество полузабытых историй, одной из которых я поделилась с вами.

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Семья моего отца была раскулачена и сослана весной 1930 года из деревни Левашовка Ижморского района километров за двести – в Тегульдетский район, на Чулым. Ныне это Кемеровская и Томская области. Причиной раскулачивания явилось скорее всего то, что глава семейства не вступил первым в колхоз, так как особого богатства у них не было – 3-4 лошади, 2-3 коровы, 10-15 овец.

Отец, мать и шестеро детей (младшей не было и пяти лет) были вывезены в необжитое место, кругом гарь да болота. Поселили их временно в молельню живших в семи километрах отсюда киржаков вместе с ещё несколькими семьями ссыльных. Огляделись. Прежде всего сделали печь в горе – пекли хлеб, затем начали строить бараки. Скарба разрешено было вывезти лишь по одной подводе на семью, но почти всё пришлось бросить, так как на этой подводе везли четверых малолетних детей, а двое старших шли пешком наравне со взрослыми. Глава семьи, Лысенко Егор Леонтьевич, через год умер в ссылке от тифа. С детьми осталась одна мать, Марфа Ильинична. Мыкалась с младшими, а старшие вместе с другой молодёжью попытались бежать. Кому удалось, кого вернули…

Сын Пётр из ссылки-то сбежал, но куда дальше без документов? Кто-то присоветовал ему признаться властям, мол, сын за отца не отвечает, глядишь, и отдадут документы. Но дело закончилось томской тюрьмой, где Пётр угадал в одну камеру с дядей по материнской линии, который после одного из допросов в камеру больше не вернулся. Дожидаться этой же участи Пётр не стал и снова попытаться бежать. Удалось это благодаря полевым работам, куда гоняли заключённых, вот он и уполз по картофельной меже. Добрался до родной деревни, жил там в стогу сена, кормился у крёстного. Как-то поздно ночью, таясь, пошёл в баню, где и обнаружил его чужой мужик из сельсовета. Но случилось так, что не выдал и даже с документами помог – дал фальшивое свидетельство о рождении на имя Степана Борисовича Макарова и удостоверение о том, что он батрак. Вот с этими документами и уехал Пётр подальше от родных мест – в Хакасию.

С родными почти не переписывался, боялся и за них, и за себя, мать в письмах называл тётушкой. Отслужил в армии. Закончил среднюю школу. Женился. Дети родились, дочь и сын, уже Макаровы. Работал взрывником, а с 1937 года – заведующим отдела кадров Коммунаровского приискового управления треста «Хакзолото». Хотел поступить на заочное отделение в Московский институт цветных металлов и золота, но тревожился – не всплыло бы прошлое. Своё настоящее имя он скрывал даже от жены, Ланиной Елизаветы Ивановны, хотя и она прошла через те же жернова. Девяти лет осталась без матери, а затем и отец, Ланин Иван Никитович, сгинул где-то в иркутской тюрьме, получив ни за что, ни про что десять лет, или десять Пасок, как сам он говорил. Одно ладно, что дом не отобрали и семью никуда не сослали из Малого Кускуна, что под Красноярском.

Вызов на учёбу пришёл Степану в марте 1941 года, но в июне началась война. Из раскулаченных семей сразу на фронт не брали. Не доверяли. А наш Степан Макаров попал одним из первых. Первые, считай, все и погибли. Похоронка пришла в апреле 1942 года из-под Ленинграда.

После войны семья Петра Лысенко – мать, три сестры и оставшийся в живых младший брат Тимофей приняли решение сказать вдове с детьми правду. Говорить поехал Тимофей, закончивший войну в Берлине и демобилизованный в 1946 году. Он был неоднократно ранен и контужен, награждён пятью фронтовыми медалями и Орденом Славы 3-й степени и считал, что дошёл до Победы во многом благодаря тому, что на фронт попал в 1942 году, когда наши войска уже наступали. Паспорт получил уже после войны по красноармейской книжке, на этом и закончились преследования его, как ссыльного.

Приехал лишь сказать ей правду и…остался. Вот так и встретились мои отец и мать. Мама к тому времени перебралась с детьми из Коммунара в посёлок Малая Сыя, где жила у своей старшей сестры, тоже получившей похоронку и растившей своих троих детей. Хозяйство, работа, покос, дети да бабы… Мужские плечи приняли на себя эту ношу. Всех вырастили, выучили. Нас послевоенных ещё трое родилось.

Я всегда удивлялась тому, какие они разные – мои отец и мать. Он – нелюдимый, мастеровой, хозяйственный. Она – вся на виду, бескорыстная и весёлая. Иногда говорила мне со вздохом, мол, Тимофей на старшего-то Степана лишь лицом похож…

А сына своего, рождённого в 1985 году – в год 40-летия Победы в Великой Отечественной войне, я назвала Степаном.

ВНУКУ ОТ ДЕДА

В 1976 году отец выжег по дереву большую картину – копию с Пришвина «Охотники на привале», а внизу подписал: «Внуку от деда». Всё бы ладно, да вот внуков у него не было – одни внучки! Так и висела эта картина на стене в ожидании своего хозяина. Однажды, будучи дома в отпуске, я пошутила, что не видать тебе, дед, внука, пока я не рожу. Отец усмехнулся, мол, твоего мне не надо, вот род бы продлить, да фамилию сохранить (это в огород брата Ивана камешки). На что я заметила, что могу и я с нашей фамилией… Жизнь не складывалась, а возраст приближался к тридцати годам.

Отец сразу ничего не ответил, но всё посматривал на меня, принимая решение. А потом усадил рядом с собою на крылечко и начал разговор. Мол, здоровья у тебя нет. Ребёнку отец нужен. Плохие у тебя думки, дочка. Я печально вздохнула, не получив, так сказать, благословления. Поняла, что буду не понята, осуждена, а может быть, и вовсе потеряю расположение и доверие отца. Бескомпромиссная честность, порядочность во всём, забота о том, что скажут люди – это и решало в глазах отца мою будущность.

Поступить вопреки я так и не решилась. Спустя несколько лет всё же вышла замуж, как в прорубь шагнула, ничем не изменив состояния своего одиночества. В тридцать четыре года родила сына. Ещё несколько лет ждали квартиру. Ждала и картина.

В очередной отпуск я приехала домой с сыном – голубоглазым блондином с прибалтийской фамилией, который был здесь для всех чужим. Старшие-то внучки каждое лето подолгу гостили у стариков, а то и жили по году, а на моего Стёпу у родителей уже не было ни сил, ни здоровья. Мама огорчённо вздыхала, что всё в жизни нужно делать вовремя: рожать, растить, помогать.

Картину мы увезли. Она и по сей день висит в комнате сына. А в архивах отца я впоследствии нашла запись: «Мне не нравятся Надины планы на жизнь…» Я не посмела ему объяснить, а сам он так и не понял, каково переболеть туберкулёзом в двадцать лет, перенести тяжёлую операцию на лёгких, оставившую на теле грубые нескрываемые отметины. Каково видеть трусливо уходящие мужские спины. Каково закусить удила и жить с этой, никогда не заканчивающейся, бедой, которая перекалечила всю мою жизнь, и преодолеть которую я не смогла.

От меня требовалось, не смотря ни на что, обеспечить правильную судьбу. А судьба так и не захотела быть правильной…

ДАРЁНКА

В детстве я читала книгу чешского автора Сиккоры «Муравей Ферда», которую украшали добрые и юмористичные рисунки автора. Очень хотелось прочитать её и сыну, потому я пошла в краевую детскую библиотеку, не помня ни автора, ни точного названия. Но библиотечные работники сразу поняли, о какой книге идёт речь. Листая потрёпанные страницы, я с удивлением и к своему удовольствию обнаружила, что рисунки – те же! Смешные личинки, делающие зарядку под руководством Ферды, нечаянно стукаются головами, аж искры из глаз летят! Перечитывая книгу, я вновь переживаю приключения муравьишки, тревожусь за его муравьиную маму, беспокоюсь о личинках и яйцах, которые норовит украсть соседний бандитский муравейник!

Хочется найти и перечитать ещё одну книжку – о приключениях профессора биологии, который, став крохотным, путешествовал в собственном саду, как в диких и опасных джунглях. Он был настолько мал, что смог побывать даже внутри пустотелых трубчатых растений, сплавляясь по их соку, как по бурной реке с перекатами и водопадами. Бесценные записи и конспекты наблюдений он отправлял на веранду своего дома, привязав крохотные листочки к лапкам мотыльков, которые летели на яркий свет лампочки. И как мне было жаль, что труды его погибли под веником хозяйки, решившей навести порядок на веранде… Но в библиотеках мне предлагают лишь книгу «Приключения Карика и Вали», тоже интересную, но, к сожалению, не ту. Наверное, максимум усилий по её поиску я приложу с появлением первых внуков!

А вот «Легенды и мифы Древней Греции» Куна я впервые прочла лишь в 20-летнем возрасте, хотя ещё в школьные годы заслушивалась пересказом этих мифов увлечённой учительницей на уроках географии. Картину «Похищение Европы» Валентина Серова я даже срисовала на большой лист ватмана, впоследствии подаренный той же учительнице. Одним словом, в отсутствии сентиментальности меня трудно упрекнуть!

Всю жизнь я мечтала о дочке, и даже имя ей придумала ещё в юности – Дарёнка. Так звали девчоночку – героиню сказа Бажова «Серебряное копытце». Сказы эти я очень любила, покупала и выписывала по почте всё новые и новые издания «Малахитовой шкатулки», любуясь тем, как они ложатся на душу очередного художника! К тому времени, когда в семье брата родилась дочка, мой поезд, как говорится, уже ушёл. Потому Иван и попросил моего разрешения отдать племяннице имя моей несостоявшейся дочки! И я согласилась.

Но с подрастающей Дашей отношения как-то не складывались. Её воображение и ранимость в раннем детстве принимали довольно болезненные формы. Она могла весь вечер проплакать лишь потому, что не могла решить, с кем сегодня будет спать: с мамой или папой! Я подсмеивалась, не реагировала на её капризы, не утешала, одним словом, не шла на поводу, хотя такой случай в общении с детьми был у меня впервые.

Очередной мой приезд в Абазу состоялся накануне начала Дашиной школьной жизни. И она вдруг поделилась со мной тем, что уже прочла «Всемирную географию», «Аргонавтов», «Одиссею», а также испытала на мне оптический фокус, описанный в научной статье. Если долго вглядываться в изображение чёрного черепа с белыми глазницами, а потом перевести взгляд на стену, то увидишь этот череп уже там, но белый и с чёрными глазницами. Чтобы продолжить общение, я поинтересовалась, а читала ли она другие мифы и легенды, например «Орфей и Эвридика», «Персей и Андромеда» или «Прометей»? Оказалось, что нет. Я немедленно пообещала, что, вернувшись в Красноярск, сразу же вышлю ей эту книгу. Но она уже не отступала: «Расскажи сейчас!» Пришлось напрячь память! Но, рассказывая печальную историю Орфея и Эвридики, я ошибочно назвала перевозчика душ умерших Хероном. А шестилетняя Даша вдруг поправила: «Он – Харон». Я смутилась! Да уж… Рассказчица из меня ещё та, я много чего могу напутать и присочинить! Пришлось ограничиться лишь этим мифом, чтобы не быть посрамлённой ещё раз! Книгу, на обложке которой красовалась голова Горгоны-Медузы, я ей, конечно, выслала. Читала она её запоем. Косы плетут – читает. Чай пьёт – читает!

В возрасте восьми лет Даша начала писать стихи, я всячески поддерживала её в этом. А спустя десять лет, в 2006 году, она стала одним из победителей красноярского поэтического состязания «Король поэтов», заняв второе место из ста шести претендентов, что я считаю отчасти и своей заслугой! Зато имя её – заслуга моя на все сто процентов!

* * *

Я имя твоё отыскала в сказке,

ДАРЁНКА – оно говорится с лаской.

А ДАРЬЯ скажу, ощущаешь силу?

Коня на скаку, на медведя вилы!

Когда назову тебя просто ДАШЕЙ –

Желаю я счастья девчонке нашей!

Быть может, она сохранит и свою фамилию, ведь Даша – последняя в нашем роду с фамилией моего прадеда, Лысенко Леонтия Лукьяновича, в 1870-80 годах добровольно переселившегося в далёкую Сибирь с Украины.

 

ВЗАИМНОСТЬ

Сколько себя помню, ко мне всегда липли дети. Сама была ребёнком, а всё норовила с кем-нибудь поводиться, понянчиться.

Я школу заканчивала, когда в семье старшего брата Вениамина родилась дочка Ленка. Вот уж жить без меня не могла, как хвостик следом ходила. Убежать к друзьям удавалось лишь обманным путём, чего только ей не наплету, обойду дом, перелезу через забор, а она выйдет через ворота – и ко мне из-за угла: «Надя, ты куда?»

Залюбит какую-нибудь книжку – почитай да почитай. Причём, смешно так выговаривала: «Почикай меме!» Спроваживаю её к сестре Лиле, мол, Лиля почитает. А Лиля подучивает: «Ты скажи Наде «дорогая». Вот Ленка и возвращается: «Надя, дологая, почикай меме». Я сопротивляюсь: «Видишь, мне некогда, а Лиля не занята. Иди, ещё раз попроси». Но, у Лили очередная идея: «А ты скажи Наде «пожалуйста». И когда эта мелочь, стриженная «под горшок», с круглыми наивными глазищами просит меня с полной серьёзностью: «Надя, дологая, почикай меме пожалуйста!» — то тут уж, конечно, моя душа не выдерживает и все дела откладываются! Ведь Лиля, если и возьмётся читать, то нарочно будет читать ей «бу-бу-бу», без выражения, в итоге Ленка сама отбирает у неё книжку и несёт к кому-нибудь другому.

Как-то сидим на кухне, вяжем да разговариваем. У Лили спицы так и мелькают, она по этой части в маму пошла – ловкая. Ленка смотрела-смотрела, да и спрашивает: «Лиля, а почему ты так быстро вяжешь?» «А я тихо не умею»,- отвечает Лиля. «А вот Надя моя умеет»,- гордо заключает Ленка и прижимается ко мне потеснее, всем своим видом демонстрируя солидарность со мной – тихоней! Мама с улыбкой смотрит на нас и философски замечает: «Как Надя своих детей будет ростить – ума не приложу, даже набить не сумеет!..»

Пяти лет Ленка осталась без отца. В мои обязанности входило увезти её на каждое лето к деду с бабкой в Абазу, в мае – туда, в августе – обратно, да и отпуск там же, с нею вместе. Все остальные каникулы – опять же у меня. С работы вернусь: то волосы на расчёску намотает, хочешь – стриги, хочешь – расчёску ломай; то рисует весь день масляными красками, всё изрисует – и руки, и постель, и спальную рубашку! Уже большая была, лет тринадцати, какие-то пузырьки у неё по подошвам ног пошли, то ли от чужой обуви, то ли в бассейне что подцепила. Повела я её к дерматологу, а там посоветовали лечить народным методом – завести тесто на уксусной эссенции, накатать крошечных колобков и к проблеме приложить. Приложила, замотала полиэтиленом, мол, потерпи да потерпи. Развернули – нет пузырьков, уже ямки вместо них выжгло! Ноги «горели» всю ночь, а я всю ночь платком у её ступней махала, чтобы ветерком облегчить боль. Потом два выходных дня таскала её до туалета на собственной горбушке! А в понедельник в школу она уже своими ногами пошла с горем пополам. Такой вот из меня «лекарь» получился!

Однажды отправили меня в дальнюю командировку, на учёбу в Тбилиси – курсы Всесоюзного института стандартизации и метрологии, аж на два месяца. Поначалу интересно было: метро, в магазинах чеканка, кинжалы на бархате, керамика – как в музее. Фуникулёр, Пантеон, могила Грибоедова… Съездили в Мцхета – древнюю столицу Грузии, в Гори – на родину Сталина. А потом я затосковала по дому. Расселили нас по частному сектору. У хозяев сдавалась полуподвальная комната, с винным погребком за стеной. Проживали мы там с женщиной из Иркутска, а остальные студенты предпочли жильё в других домах – потеплее да посветлее. А мы уж не стали своих хозяев обижать, хорошие они были люди. Во дворе сад – туя и виноград, с голубой листвой от медного купороса, да гамак, в котором я и проводила всё своё свободное время. Но главное богатство дома – хозяйские внучки: Эка, Тыя и Хатуна. Красавицы! По-русски говорили неважно, а маленькие и вовсе – понятно произносили лишь слово «маникюр». Красила им лаком ноготки на все лады!

Ребятишки со всей улицы без конца рядом крутились. То котят мне на лечение несли, то считать учили до десяти. Я чертыхалась, мол, в путних языках складно: «раз, два, три», или «айн, цвайн, драй», или «ван, ту, фри». А на грузинском – язык сломаешь! А потом придумала: «эрти, ори, сами – дедушка с усами!» Так и запомнилось! Дети даже концерт для меня давали – поют в ручку от скакалки, как в микрофон, танцуют! А я своих артистов учила в «Выжигало» играть. Вначале никак не могла поделить их на две команды – все хотели быть в моей! Потом правила игры объясняла. Спрашиваю хозяйку: «Как будет мяч по-грузински?» «Бурти»,- отвечает. «А руки?» «Хели» «А ноги?» «Пехи». Так и объясняю: «Берёшь «хелями» «бурти» и бросаешь, а вторая команда «пехами» убегает. И научила, как ни странно!

Самолёт пролетает, я провожаю его глазами и вздыхаю: «В Красноярск полетел». А если и промолчу, так кто-нибудь из них заглянет мне в глаза и спросит: «В Красноярск полетел?»

Интересуюсь у Давида: «А как тебя мама ласково называет?» «Дато»,- отвечает. «А ещё как? Вот у нас, например, Иван, Ваня, Ванечка, Ванюша, Ванька. А у вас?» «А у нас Дато». Я смеюсь, а он обижается.

А с едой какие проблемы были в Грузии! Всё чужое. Съем ложку супа, следом пол стакана газировки – жар заливаю! Только хлеб лаваш для желудка и годился, я и до сих пор его люблю.

Берёзу нашу лишь однажды там увидела. Трамвайные пути ремонтировали, так вот забор был с берёзовыми столбиками. Я даже расплакалась. Вроде и сосны есть, но шишки на них – больше наших кедровых. Всё другое… Светофоров на дорогах мало. Как водители разъезжаются – один бог знает! Одна улица едет, другая стоит. Потом на перекрёстке кому-то удаётся договориться – вторая улица едет, первая стоит! Для женщины всегда притормозят – остановка, не остановка. Уж где-где, а в Грузии красивой женщиной легко себя почувствовать! Порой так и хотелось в сдержанный Красноярск, где идёшь себе – и никто на тебя внимания не обращает! Но лучшее воспоминание – это, конечно, дети. Рыжие и чёрненькие, большеглазые. Очень уж симпатичные дети в Грузии.

Вернулась оттуда домой, долго ещё они у меня в глазах стояли. Пошла на нашу фабрику «Сибирская игрушка» и, воспользовавшись служебным положением, накупила там пенно-латексных игрушек – Чебурашки, как прянички золотистые, лошадки, лесовички, волк с зайцем из «Ну, погоди!», курочка Ряба… У нас красивые игрушки тогда выпускали, а я работала государственным инспектором, проверяя их качество. Запечатала посылку и отослала в Тбилиси, к каждой игрушке записочку приложила: Эке, Хатуне, Тые, Мзии, Гиа, Нодари, Лие, Нине, Дато…Помнят, поди-ка!

ЕСТЬ ТАКОЙ ПАРЕНЬ

Шумное и весёлое новоселье, куда меня пригласили, обещало никогда не кончиться. Но была пятница, и вечером меня уже ждали друзья, последней электричкой отъезжающие до Дивногорска, чтобы отдохнуть в выходные дни на берегу Красноярского моря. Заранее договорились, что опоздавшие, в случае чего, будут разыскивать своих вправо по берегу. Мне предстояло это «вправо по берегу», так как на электричку я опоздала. Последняя «Ракета» тоже ушла из-под носа. Но стремительный рывок на близлежащий автовокзал всё же дал свои результаты – я успела на последний автобус.

Сидя на рюкзаках знакомых рыбаков, я предвкушала, каким сюрпризом будет моё явление народу. Но дивногорские автобусы меня тоже не ждали. Потому «явление» откладывалось. Единственным случайным транспортом до моря оказался мотоцикл с коляской, хозяин которого удивлённо остановился около меня на почти безлюдной набережной, ещё горячей после дневного летнего пекла. В люльке лежала здоровенная щука, свежепойманная дивногорским охотоведом, а его зелёный с жёлтой полосой мотоцикл незапланированно мчался через мост по тёмной пустынной дороге к желанному берегу. От предложенных денег парень отказался, чем вызвал моё смущённое удивление: «Баптист что ли?». В ответ я была отнесена к разряду ненормальных и отчаянных дур. А чистосердечного «спасибо» оказалось достаточно обеим сторонам. И я, легкомысленно попрощавшись, пошла вправо по берегу, держа в руке портфельчик с лежащим в нём здоровенным куском торта с новоселья и лёгким пледом леопардовой расцветки! Берег был усеян кострами, палатками и их счастливыми обитателями. Звук отъезжающего мотоцикла не тревожил. Я была уверена, что мои где-то рядом. Но на призывные крики откликалось лишь чужое, слегка подвыпившее «Ау!» И мне понемногу становилось не по себе.

Стояли лучшие, равные теплом дни и ночи, и я уже собиралась, слегка опасаясь муравьёв, отступить подальше в лес и переночевать до рассвета где-нибудь под деревом, завернувшись в уютный плед (летом каждый кустик ночевать пустит!), когда позади послышалось тарахтенье приближающегося мотоцикла. Свет фары кружил между деревьями и искал явно меня. После некоторых сомнений «явление» состоялось, и я снова выслушала «комплименты» насчёт ненормальной и отчаянной дуры. С чем в этот раз пришлось согласиться!

Оставив казённый мотоцикл рядом с сочувствующей палаткой, «вправо по берегу» мы пошли уже вместе. Берег, представлявшийся мне ровной полосой, посыпанной песочком, оказался колючим и мокрым, кроме того, он то и дело пересекался «заливами». Преодолев несколько из них в обход, как и поступают обычно настоящие герои, вместо ответных голосов моих друзей я вновь услышала позади звук мотоцикла. Мы замерли. А через мгновение уже бежали стремглав, перепрыгивая через воду, кусты и поваленные деревья. Наградой за рекордный бег с препятствиями было казённое имущество, которое молча стояло на прежнем месте, целое и невредимое, выделяясь в темноте жёлтой полосой! Мы облегчённо вздохнули.

Уже почти не протестуя, потеснив ни в чём не повинную щуку, я безропотно примостилась в люльке, и минут через тридцать мы были уже в Дивногорске, усталые и мокрые.

Комната, где жил Андрей, мне показалась огромной и больше похожей на мастерскую при гараже: верстак, инструменты, запчасти… Благом цивилизации была тёплая вода, а из еды желанным деликатесом – банка тушёнки из запасов Андрея и вкусное содержимое моего портфельчика. Нашлась и раскладушка.

Утром я, отказавшись от проводин и оставив своего спасителя ремонтировать оторванное от мотоцикла крыло, покинула Дивногорск.

Выходные дома прошли скучно, не смотря на всеобщее гулянье по поводу Дня молодёжи. В понедельник знакомый рыбак, сослуживец моих друзей, видевший меня на пути в Дивногорск, поинтересовался у них, встретились ли мы? Началась паника.

Позже выяснилось, что, соблазнившись на случайно подвернувшуюся лодку, они переправились подальше от цивилизации, на один из множества мысов, откуда был совершенно не слышен мой слабый голос. Лишь тарахтенье мотоцикла до глубокой ночи стелилось по морю эхом, мешая восприятию красот дикой природы!..

Эти события произошли в 1978 году. Быть может, он и сейчас живёт в Дивногорске – хороший парень по имени Андрей.

 

«ЖЕЛЕЗНАЯ ТЁТКА»

Впервые попасть на Столбы мне удалось неожиданным образом. Живя в общежитии Электровагоноремонтного завода, я мастерила для себя и девчонок украшения-брошки из бусинок виде кисточек черёмухи, красной смородины, гроздочек рябины… В ход шли любые разрозненные стекляшки. Готовые украшения нарядно красовались на белом покрывале в ожидании 8 марта.

В комнату пришёл гость – давний знакомый Лиды Воронковой, внешне неприметный парень, худой, костлявый и нахально смелый. Позже я узнала, что зовут его Володей Михайленко, но все называли его Малышом. Увидев брошки, он принялся выпрашивать у меня одну для своей мамы. Девчонки обступили: не отдавай без шоколадки! А Малыш ответил, мол, что шоколадка – съест, и нет её, я лучше её на Столбы свожу. Лида одобрила: «Не пожалеешь!»

На субботу ничего не планировалось, потому я, недолго думая, согласилась. Стояли последние зимние деньки, скалы в районе Такмака соединяли хорошо утоптанные тропы, с которых не вдруг-то свернёшь – рискуешь начерпать снега за голенища. Прежде всего, пошли на Такмак, а первым испытанием стал прыжок через глубокую каменную щель, что я проделала, замерев от страха. Хотя мелочь-школьники, снующие у нас под ногами, преодолевали эту преграду, глазом не моргнув. Малыш на скалах вёл себя уверенно, то есть явно был здесь не новичком, чем быстро снискал моё уважение.

С высоты оглядели окрестности: Ермак, Китайская стенка, Сторожевой, Цыпа, Жаба, Воробушки. На, казалось бы, неприступных скалах там и сям виднелись отчаянные покорители вершин, что вызывало моё восхищение и зависть. Малыш вёл меня от скалы к скале – за день подходяще километров намеряли. К моему удивлению оказалось, что его тут знали все! Отовсюду неслись приветствия и шутки, но вопрос о том, где он собирается ночевать, застал меня врасплох. Вроде, с ночивьём не собирались. Но, иду, помалкиваю. Одной дорогу назад всё равно не найти. Из разговоров со встречными-поперечными я поняла, что мы, оказывается, планируем ходить всю ночь от избы к избе, насколько сил хватит. Что ж, экскурсия – так экскурсия! Любопытство взяло верх. Совершенно новая для меня, неизведанная стихия Столбов! В какой-то избе, по-моему «Медея», нам налили тазик супа. Непостижимо, но мы смели его в один миг. Налили столько же добавки, но и это тоже было съедено с не меньшим аппетитом. Куда только влезло! Народ вваливался толпами, одних гостей сменяли другие. Но тепла печки, шуток, приколов и песен хватало на всех.

«Отогрелась?- спросил Малыш.- А теперь пошли. Только не оглядывайся». По глубокому снегу мы поднимались в крутую гору. Вернее, почти ползли, обрываясь и скатываясь, цепляясь за кусты и деревья. Когда, наконец, добрались до верхней площадки, и мне было позволено обернуться, я замерла, как зачарованная. Передо мной сиял Красноярск. Весь в ночных мерцающих огнях, огромный и величественный. Я ошалело опустилась на снег, не в состоянии отвести глаз от этого зрелища. Видовка. Место, где, наверное, не один новичок испытал восторг от осознания столь близкого соседства двух таких разных, но невыразимо прекрасных миров – мира дикой природы и мира цивилизации. Именно там я решила для себя, что ещё вернусь сюда. Обязательно вернусь! Но тогда я ещё не знала, что душу свою, спустя годы, я оставлю не здесь, а на Диких Столбах.

Туда нас привёл уже Женька Демченко, «скромно» именовавший себя Штирлицем. Привёл, да так и «забыл» там лет на пять!.. Это были лучшие годы моей свободной, бесшабашной и отчаянной молодости, подарившие мне друзей на всю оставшуюся жизнь.

Стоянка наша была под Крепостью – всего вдоволь: воды, дровишек, потому и называлась вполне заслуженно – «Ленивые». Дальше тропа уходила на Развалы – гряду огромных необжитых скал с причудливыми названиями: Таганай, Лендаха, Изюп, Будда, Чуя… Но полазить мы любили в основном по Крепости. Преодолев Коровий лаз, то поднимались всё выше и выше, то опускались шкуродёром в глубокую щель; то приходилось лезть ползком, лёжа на спине, по узкому лазу, который заканчивался над обрывом. На выходе надо было высунуться наружу почти по пояс, приподняться и, нащупав вверху каменные «карманы», подтянуться на одних пальцах и выбраться наружу над этой бездной, преодолевая и свой вес, и страх высоты, и неизвестность – дотянусь ли, смогу ли? А похвала от нашего командира Шуры Проскурина была весьма лаконичной: «Железная тётка!», что равнялось, по меньшей мере, медали «За отвагу»!

Иногда заходили в гости на «Медовый Месяц». Это была девчоночья стоянка на каменистой площадке – малодоступное закрытое место в районе Крепости. Воду им приходилось туда издалека таскать, потому и ценили особо каждую каплю. А тому, кто сможет подняться на отвесную стену их каменного логова, обещали налить кружку! Из наших напился только Олег Шейдин, но не за покорение, а за многократность попыток! Очень уж пить хотелось. А стена была такой же неприступной, как те «железные тётки» с «Медового».

Однажды сидим на Крепости, смотрим вниз – гостит кто-то у нас на стоянке. Спустились – компота нет! Кто выпил? Да кто нас не боится!

Походы на Дикари чередовались со сплавами по Мане, посещениями Караульной пещеры… Наши ребята как-то запротестовали: «Давайте лучше на Ману. Там плот связал и плыви себе, загорай, делать ничего не надо. Тётки накормят, и посуду помоют!» Но мы упёрлись: «Тогда без вас пойдём». Собрали рюкзаки, тяжеловато получилось: палатка, топор, пила, спальники, еда… В пятницу после работы втроём и отправились: Тома Кузина, Валя Бохан и я. До культурных дошли благополучно, а там к нам пьяный оболтус пристал, мол, не отполовинить ли у вас рюкзаки? Мы виду не подаём, кричим: «Шура, Толя! Догоняйте скорее». Этот хлыщ струхнул, решил, что мы не одни, ретировался. А мы нажали на педали. Обычно отдыхаем у Слоника, а тут Пыхтун мигом преодолели, влетели наверх и, не останавливаясь, мимо «Свободы», на тропу – и к себе на Дикари. Рюкзак тяжёлый, иду, согнувшись и почти уткнувшись в Томину спину. Ворчу, что ночь уже, а этой дороге конца-края нет; когда, наконец, до Манской Стенки доберёмся? Тома вдруг со смехом останавливается, а я стукаюсь лбом об её рюкзак: «Надь, так мы же не через Манскую Стенку идём, а через Барьеры!» Это я на скорости и с перепугу даже не заметила, что мы после развилки идём не пологой и сырой манской тропой, а напрямик, преодолевая три крутых подъёма!

Остаток пути прошли без приключений, но спали с топором в изголовье, хотя на Диких Столбах чужих уже не бывает. А наши мужики назавтра подхватились спозаранку – и к нам. Выползают виноватые из-за кустов: «Как вы тут?.. А нас здесь накормят в конце-то концов?!» От обид не остаётся и следа, когда мы видим смущённо-наглые и такие родные рожи!

В 1978-79 годах в заповеднике произошли крутые перемены, резко поубавившие численность племени столбистов. Корни обрывались с болью, избы лесники сожгли, и даже настил на нашей стоянке раскатили по брёвнышкам. Одиссей сиротливо взирал на пустынную поляну, вспоминая о беспечальных временах, когда здесь не смолкал смех и звенела гитара… Из хранившейся под тайным пеньком посуды, я нашла лишь серебряный ресторанный нож, когда-то «неведомыми путями» перекочевавший сюда. Он и сейчас хранится у меня дома, как реликвия той счастливой поры.

…Годы летят быстро. Накануне моего 55-летия, то есть выхода на пенсию, у нас на работе организовали коллективный выезд на Камарчагский аэродром, где все желающие могли прыгнуть с парашютом. Сомневалась я недолго! На высоте один километр на мгновенье замерла у люка самолёта, но всё же сделала этот шаг в воздух и ветер, хлебнув порцию остро знакомого мне адреналина!.. А разве иначе могла поступить «железная тётка»?

НА СТОЛБАХ («ИЗЮБРИ»)

Константину Ерёмину

В вершинах деревьев тревожился ветер,

Не в силах замедлить уход сентября.

Был день именин самых лучших на свете

Трёх женских имён, что даются не зря.

Читались стихи, и гитара звенела.

Изба для гостей не жалела тепла.

И не было нам ни малейшего дела,

Что где-нибудь есть поважнее дела.

В осеннем просторе качели летели!

Из марева бани да в снег босиком!

Там чистыми были и мысли, и тело,

И было душе беспредельно легко.

В подарок кедровые ветки вручались

И гриб-дождевик на ковре изо мха.

Меня поздравляя, деревья качались,

Мол, эта погода не так уж плоха!

Хоть снег островками, а рядом, взгляни-ка,

По белому, зелени и желтизне

Алеет нетронутая костяника –

На вид хороша и съедобна вполне!

Как пахнут пустые пчелиные соты!..

Играет Сашко на душевной струне.

И здесь забываешь, откуда и кто ты.

Осеннее имя подарено мне.

НОСТАЛЬГИЯ

Когда Стёпе исполнилось десять лет, мы с ним поехали по туристической путёвке в Болгарию. Получилось это случайно. Деньги я копила на комнату гостиного типа, но цены бежали быстрее, чем пополнялось содержимое моего кошелька, догнать не удавалось. Потому перспектива развода уходила за линию горизонта. Видимо, кто кого переживёт…

Я сидела на работе, шмыгая носом и роняя слёзы на готовые к выдаче сертификаты. А один из клиентов, ставший невольным свидетелем этих слёз, вдруг сказал: «Да плюньте на всё. На эти деньги можно за границу съездить». «А почему бы и нет?»- подумала я. Сбережений хватало или на Объединённые Арабские Эмираты, или на Болгарию. Решили ехать к братьям-славянам, соблазнившись ещё и тем, что маршрут путёвки лежал через Ленинград.

В Ленинграде стояли белые ночи!.. Нас, провинциалов, удивляло всё. Станция метро «Невская» – вся, будто в чешуйках кольчуги. Бесконечность магазинов «Гостиного двора». Светофоры на Невском проспекте, зелёный свет которых горит так долго, что дорогу пешеход может перейти трижды, а в нашем Красноярске – всё для транспорта, вечно бежишь, как ошпаренный. Дворцовая площадь с импровизированной лёгкой сценой, на которой пела группа «Руки верх», кидая в толпу молодёжи футболки с одноимённой надписью и кроссовки. Народ ревел от восторга! Но мы купили игрушечный мотоцикл, высекающий искры из заднего колеса! И Стёпу не интересовало ничего, кроме этой игрушки: «Мам, смотри, как он через провода перепрыгивает!» От сцены по площади тянулись бесконечные провода. И до «Атлантов» Стёпе не было ни малейшего дела, как я ни пыталась привлечь к ним его внимание! Посетили «Эрмитаж» с Рыцарским залом, доспехи рыцарей в котором впору разве что 15-летним мальчишкам. Видимо, человечество значительно выросло со времён Ледового побоища! Навестили в «Эрмитаже» и мою «Юдифь», что получилось довольно стремительно, так как Стёпа упорно тянул меня покататься на метро! Тапки из войлока посетителям в этом, 1995 году, уже не выдавали, из-за чего немилосердно страдал удивительной красоты паркет Зимнего дворца. Побывали и в Петродворце, где, омывая золотые скульптуры, били фонтаны, а по дорожкам прогуливались почти настоящие царь Пётр и царица Екатерина!

Самолёт на Болгарию был полон детей. При приземлении в аэропорту г.Бургас все они, будто сговорившись, захлопали в ладоши!

За две недели отдыха мы не только подпалились на солнце и наплескались в море, но успели и многое увидеть. Это, прежде всего, дельфинарий в г.Варна, куда нас свозили полюбоваться на умниц-дельфинов. Посещение ресторана «Лагерный огонь», где удивительные болгары – парень с девушкой – ходили босиком по раскалённым углям, а мастер-гончар обучал детей лепить посуду на гончарном круге, чем воспользовались и мы.

По утрам нас ждал шведский стол, обедали мы на пляже, как придётся, а вечерами ходили по маленьким уютным ресторанчикам. Особенно полюбили один, официант там был одет морячком и всегда приветливо улыбался нам. Однажды за соседним столиком угадала старушка-немка, которая пренебрежительно отбросила официанту на край стола пустую пачку из-под сигарет, мол, какого чёрта не убираешь. Как будто эта пачка была стеклянной, и он мог видеть, что она пуста!.. Официант прятал от нас глаза. А я поняла, что не хочу ей простить ни этого морячка, ни ту давнюю войну, на которой погибли мои дядья… Захотелось домой. И как можно скорее. От чужой речи, от чужой музыки и от этой полулысой старушки. Эмоции побеждали разум. В душу вошла ностальгия…

В самом конце срока путёвки мы решили не отказываться от предложенной поездки в Турцию. Автобусом – на один день и одну ночь. На таможне при пересечении турецкой границы без конца крутили запись скандальной встречи Жериновского с Немцовым. Они насмешили весь мир, а не только перестроечную Россию! Русские с улыбкой смотрели эту запись, подспудно тревожась: что там дома? Ведь мы уже полмесяца без новостей из России, без программы «Время», без «Взгляда», недавно потерявшего Листьева.

Стамбульская гостиница, куда нас поселили, была неподалёку от пролива Босфор. На противоположной стороне – уже Азия. Купола, мечети, башни… Мы ходили со Стёпой по набережной, ошалевшие от впечатлений! Я сожалела о хорошем фотоаппарате, так как с собой у нас был только «Полароид», выдававший плохонькие мгновенные фото.

В соборе св.Софии Стёпа выдернул сам себе давно уже качавшийся зуб. После долгих поисков мы нашли-таки каменную щель, куда и опустили этот зуб на веки вечные! Впечатляющей «экскурсией» было и посещение стамбульского магазина под названием «Базар»! Сияли витрины с огромным количеством золотых украшений, громоздились горы ковров и ковриков, бочек и бочоночков, велосипедов и велосипедиков. Изобилие как-то грустно потрясло моё воображение!.. В одном из отделов с сувенирами усатый турок нарядил Стёпу в феску и дал ему в руки саблю, преобразив голубоглазого блондина в турчонка! Надарил нам сувениров, не смотря на моё сопротивление, так как отдариться нам было нечем – я не догадалась ничего взять с собой из дома. Долларов на Турцию почти не оставалось, потому мы купили там лишь арбуз! Для Болгарии доллары уже были наменяны на левы, а вот поменять рубли на доллары – это оказалось за границей неразрешимой задачей, никому не нужны наши деревянные! Пришлось тратить всё «лишнее», лишь вернувшись в Ленинград!

Устав от Турции, автобусного комфорта и даже от моря, мы спешили домой. В ленинградском аэропорту музыкой звучали обычные переговоры работников по громкой связи на РУССКОМ языке! Бросив вещи в гостинице, сразу же побежали в закусочную, где на витрине красовалась наша еда – манты и пельмени. Но на моё: «Мне одни манты и одни пельмени» буфетчица грубовато и без тени смущения ответила: «Какие манты? Нет мантов». Меня разобрал смех! Я готова была обнять эту тётку за нашу, весьма доходчивую, русскую речь!

Из Ленинграда мы самолётом отбыли домой. В Красноярске приземлились на рассвете и, увы, без аплодисментов!.. Люди торопливо бежали к автобусу, подъехавшему к трапу. А Стёпа вдруг сказал: «Не торопись, мама, это наша земля».

Вот и он впервые испытал это чувство, которое называется ностальгией. От греческого nostos – возвращение и algos – боль, или тоска по родине.

 

ГЕОГРАФИЯ

Севастополь и Анапа,

Дагомыс и Туапсе…

Загорали до арапов

Мы на пляжной полосе!

К морю то из Гузерипля,

То Бахчисарай открыв,

Мы стекались, просто липли,

Весь песок собой накрыв!

Потрясённо вечерами

Провожали солнца шар.

Гасло в море это пламя,

Плыл малиновый пожар.

Парус на закате замер,

Жаль, что снимок чёрно-бел.

Не имели кинокамер,

Каждый душу лишь имел.

С той поры промчались годы.

Снова море – «Слынчев Бряг».

Вроде, повезло с погодой,

Только что-то здесь не так…

Солнышко встаёт из моря,

Отсияло день – и прочь.

Всё прекрасно, я не спорю,

Но не так приходит ночь!..

Серый пляж, пустой, безлюдный.

Утром будет чистота.

Но на сердце как-то скудно –

География не та!..

Мне тревожит душу парус

На малиновой волне.

Лучше моря не встречалось,

Чем на нашей стороне…

ПЕСНЯ

Девчонки запели её в кафе. Так слаженно запели, печально и тревожно, что все мы замерли, заслушались. Мне показалось, что песня эта здешняя, о нашей молодости, а Таня, Люда и Вера – первые её исполнители.

К именам следовало бы добавить и отчества, потому что в кафе мы собрались нашим 10 «в» классом по поводу 35-летия после окончания школы. Но возраст куда-то улетучился, исчез, и Владимир Михайлович здесь опять был Шикой, а Надежда Тимофеевна – Надюхой! И лишь Тамара Дмитриевна была и всегда будет для нас Тамарой Дмитриевной – учителем и главным магнитом здешних мест. Она тоже вслушивалась в песню, задумчиво подперев щёку рукой:

На тропе, что Луной запорошена,

Мы с тобой распрощались давно.

Что ж ты ходишь за мною, хороший мой,

Что ж ты снова стучишься в окно?

Мелодия была какой-то по-особенному русской, широкой, протяжной, с надрывом в последней строке, будто вобрала в себя всю тоску и печаль русской женщины. У такой песни не может быть авторов! Она неминуемо должна была стать народной, даже если бы кто-то и попытался уверить всех, что автор – он! А девчонки всё пели:

Ведь не я позабыла да бросила,

Сам решился на выбор такой.

И не я тебя, милый, заставила

Целоваться на свадьбе с другой.

Слова не отпускали душу. Я боялась поднять глаза, потому что знала, что наткнусь на печальный взгляд Романа. Знал и он, почему я сижу, боясь шелохнуться, и до боли сжав горячие ладони. Всё, конечно, давно прошло. Осталось там, где уже ни к чему искать виноватых. Но ещё звучала песня, будто отвечая на все незаданные вопросы:

Я пошла бы с тобой за околицу,

Гордость выйти к тебе не велит.

Если сердце моё успокоится,

У подружки твоей заболит.

К плечу прикоснулась Катюша. Я вздрогнула. И, подняв голову, увидела спину Романа, который неслышной цыганской походкой торопливо выходил из зала покурить. Его жена озабоченно крутилась на стуле. А песня решала за меня:

От тебя не закроюсь я ставнями,

Посидим у окна моего.

Только счастья чужого не надо мне,

Хватит мне на мой век своего.

Позже девчонки пели её ещё и ещё раз. У камина, на летней кухне, дома у Тамары Дмитриевны… Спорили, чей мотив вернее. И даже уверяли, что по радио поют больше куплетов.

По радио… Значит, песня известная. Вернувшись в Красноярск, я обошла все близлежащие ларьки и напрасно пересмотрела множество кассет с записями «Золотого кольца», «Балаган-лимитед», Надежды Бабкиной, так как все продавцы на мои вопросы и напевы лишь пожимали плечами.

Уверенность найти песню таяла с каждым днём, но вдруг на даче в Крючково с противоположной горы порывом ветра отчётливо донесло мелодию: «Что ж ты ходишь за мною, хороший мой?..» Это была не Кадышева, не Бабкина, а кто-то ещё… С дачи нас прогнал дождь, а утром в понедельник я поднялась с твёрдым намерением выйти из дома и без песни не возвращаться. Вооружилась зонтиком и пошла, куда глаза глядят! Рынок, ларьки, отделы магазинов… Но везде и всюду опять требовалось дать название и исполнителя песни.

В одном из павильонов на Комсомольском проспекте помимо музыкальной витрины моё внимание привлекла ещё и продавец – приятная женщина русской внешности, которая, улыбнувшись, сразу ответила: «Да, знаю. Эту песню пела моя мама, она с Урала её привезла, песня старинная, народная. Да вот она». И включила запись. Пела солистка группы «Белый день» Лена Василёк. Она пела, а я плакала.

Кассета была здесь в единственном экземпляре. Но уже никакого труда не составило купить её в нужном количестве, пройдя обратным путём всё по тем же ларькам! И полетели бандероли с песней в Абазу, Иркутск, Братск, неся с собою память о нашей летней встрече и светлую печаль о несбывшемся когда-то счастье…

Я от души благодарна профессионалам, но … прошу их простить меня, потому что всё равно лучше наших девчонок эту песню не поёт никто!..

* * *

Я снова к будням привыкаю

На пять неумолимых лет.

И, улыбаясь, вспоминаю

Глаза друзей, их смех и свет.

Я снова там, где скажет Шика

По-философски о второй,

Мол, если вовремя не выпить,

Загубишь первую порой.

«Не нолито»,- промолвит Журов,

И мы немедленно нальём!

А чтобы не был Паршин хмурым,

За гайку тост произнесём!

Напиток Найденко Серёжи

Там шёл, понятно, на ура,

Хоть после Загородин рожу

«Под сварку» подставлял с утра!

Я помню, как ходили в баню.

Камин… Туманы над рекой…

Как пела нам Рехлова Таня,

Что целовался он с другой!..

«Сердца свои не остудите!» –

Главнейшую из теорем

Докажет снова нам учитель.

Накормит строганиной Рем!

И тихо Таня Соловьёва

Шепнёт: «Как здорово, что здесь

Сегодня встретились мы снова!»

А я пойму, что счастье есть!..

2002 г.

НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Мне вырезали аппендицит. Первый приступ настиг во время командировки в город Черногорск. Вещи – в гостинице. Варенье, привезённое из Абазы – в камере хранения абаканского ж/д вокзала. Ну, как тут болеть? Приступ отступил, и я выпросилась из больницы.

В Красноярске бок продолжало покалывать и тянуть. От лыжных пробежек с друзьями пришлось отказаться. Но как быть с работой? Я на тот момент исполняла обязанности начальника отдела, коллектив – неопытные молодые специалисты. Ну и дотерпелась. Лопнул мой аппендицит. Наверное, когда кошка Ночка прыгнула на меня с подоконника. Живот полыхал огнём. Добралась до вахты на первом этаже, вызвала «Скорую». Пока собиралась, врач огляделся: «Красиво у вас». Входная дверь моей гостинки изнутри была исписана множеством пословиц и поговорок, свободным оставалось лишь небольшое пространство внизу, где писать можно было только лёжа на полу! Увлечение пословицами началось с этой комнаты, полученной мною в Черёмушках, которые казались друзьям такой запредельной далью, что первое время ко мне почти никто не ездил. Вот и появилась на двери первая пословица: «Для друга семь вёрст – не околица!» Но друзья со временем так пообвыкли к этой «околице», что порой хотелось одиночества! Потому вторая пословица была такая: «Гостям радуются дважды – встречая и провожая». Но это не помогало, и около дверной ручки я красным цветом вывела: «Стоячий гость хуже сидячего!» Писала я кисточкой разноцветными яркими лаками, с использованием разнообразных размеров и шрифтов, сожалея о том, что в своё время не пошла учиться в художественное училище. Леонардо да Винчи из меня бы не получился, а художник-оформитель был бы, я думаю, неплохой. Так и повелось, дверь моя становилась всё привлекательнее, а коллекция поговорок всё пополнялась и пополнялась: «Ничего, что дом сгорел, зато клопы подохли!», «Меньше знаешь – крепче спишь!», «Пока толстый сохнет, худой сдохнет!», «Холостому везде плохо, а женатому – только дома!»

Вот ими и зачитался врач «Скорой помощи». Операция получилась сложной, перитонит, но и я оказалась живучей. На седьмой день уже встала и начала помогать лежачим: кого отвязать от кровати после наркоза, кому судно подать, кому подушку взбить. Пожилая женщина, соседка по палате, удивлялась: «Почему ты в медицину не пошла? У тебя же призвание!»

Когда мой полуторагодовалый сын, едва-едва отученный от пустышки, пошёл в ясельную группу детского сада, и воспитателям с трудом удавалось оторвать его от меня, у меня просто сердце разрывалось от тревоги, казалось, что он плачет там, не переставая. Потому я откликалась на любую их просьбу: рисовала картинки на кабинках, стульчиках, оформляла группу для буден и праздников. Шила пустотелую матрёшку, в которой дети искали маленькие подарочки в свой день рождения. Придумала оригинальный стенд с сидящей на жёрдочке сорокой, где родители читали смешные скороговорки, уча детей правильно произносить слова и звуки. На стенде постоянно заменялись картинки и загадки. А воспитатели поражались: «Какая обувь?! Вам же надо воспитателем работать!»

Качеством обуви я занималась тридцать лет своей жизни. Старалась делать эту работу честно. Но всегда знала, что это дело не моё.

Стёпа пошёл в школу. А я – в родительский комитет! Время перестроечное, девяностые годы. Зарплату не платили по несколько месяцев. В школе тоже всё рушилось: требования к учёбе падали, организация досуга никакая, занятия спортом становились платными. Учителям, которые продолжали любить своё дело, требовалась помощь.

И я ходила в класс с диапроектором и диапозитивами, рассказывала ребятишкам о рисунках московской школьницы Нади Рушевой, о крепостном художнике Тропинине, о «Сикстинской мадонне» Рафаэля, о «Юдифи» Джорджоне, о картинах Константина Васильева, не признанных в официальных кругах, но сохранённых на средства, собранные простыми людьми.

Дети – благодарные слушатели. Жаль только, что так быстро вырастают! На выпускном вечере после девятого класса, как маленькие, попросили в подарок по мягкой игрушке! Помимо этого, мы приготовили им шуточные призы, таинственно завёрнутые в бумагу, надписи к которым сочиняла я, например:

Любимой книжке посвящаю

Всё время личное своё.

И день, и ночь её читаю.

Вот детективчик, ё-моё!

А в подарок – книжка «Красная шапочка»!

Наверное, я смогла бы работать в школе, да вот хотя бы «Труды» преподавать. Сколько скучных белых мыльниц мною разрисовано золотыми рыбками и кустодиевскими красавицами? А сколько разделочных досок с весёлыми домовыми украсило кухни моих друзей? Из похожего на пластилин, но твердеющего материала «Пластика», я лепила украшения – яркие яблочки и цветы, когда в магазинах детской бижутерии ещё и в помине не было. А недавно, проходя мимо бетонного забора, огораживающего стройку, я обнаружила замечательную глину, которой обязательно найду применение! Потому что по натуре я – ремесленник, мастеровой человек. Чему бы и детей научила.

Ещё смогла бы работать в зоопарке. Экскурсоводом! Честное слово, мне есть о чём рассказать посетителям. Например, о том, почему же енот-полоскун моет пищу перед едой! Это, прочитав моё стихотворение, выяснила для меня методист нашего парка флоры и фауны «Роев ручей» Зоя Степановна Горбунова, перерыв кучу научной литературы.

ЕНОТ-ПОЛОСКУН

Енот-полоскун ничего не стирает –

Наверное, просто с добычей играет!

Хоть рад червячку, мотыльку или плоду,

Но, прежде чем съесть, он макает их в воду!

Бывает, водички поблизости нет,

Поймает добычу, но бросит обед.

А может, к себе он с большим уваженьем,

Поэтому кормит своё отраженье?!

А может быть, горло болит у него?..

Не скажет он нам о себе ничего.

А хочется знать: почему и зачем,

Ведь я-то сухое и мокрое ем!

А как же поэзия? Что она для меня? Упущенная возможность или подарок судьбы, как плюс ко всем прочим призваниям и пристрастиям?

Я бы не хотела, чтобы стихи стали работой… Хотя так случилось, что они – это самое интересное, что есть сегодня в моей жизни.