ПОБЕДИТЕЛЬ

Лохматая голова просунулась в приоткрытую дверь комнаты: — А можно мне Надю или Тому?
Увидев незнакомца и решив, что это, видимо, Томин приятель, я шёпотом ответила: — А Тома спит.
— А Вы Надя?
— Ну да, Надя.
— Знаете, Надя, а я Тому тоже всё равно не знаю; так, сказал два имени наугад.
Мои брови удивлённо поползли вверх: — Ну и чего же нужно, если не секрет?
— Да нет, не секрет. Надя, займи мне два рубля, пожалуйста, — переходя на «ты», выложил парень. На меня близоруко и доверчиво смотрели большие серые глаза. Казалось, что такие глаза не умеют врать.
— А почему всего лишь два, а не десять, например? — уклонилась я и, пожав плечами, понемногу просочилась мимо нежданного гостя на общежитскую кухню, где девчонки готовили себе ужин. Парень, в сопровождении вахтёрши тёти Тони, пробирался следом.
На кухне мнения разделились: — Ну, займи, займи этому проходимцу денег. Он ведь уйдёт и с концами.
И противоположное: — Подумаешь, два рубля. Зато проверим человеческую порядочность – за твой, Надюха, счёт!
Я уже понимала, что, кажется, попадаю под обаяние этого авантюриста, но ещё колебалась. Тогда обладатель наивных глаз пояснил, что он студент, а по ночам подрабатывает сторожем в магазине под народным названием «Три поросёнка», который находится в том же доме на проспекте Мира, где и наше общежитие. А в довершение спросил: — Ты книги любишь читать? О чём? Принесу любую.
Я с сомнением сказала, что что-нибудь по искусству, живописи. И экспериментально рассталась с двумя рублями! Надо пояснить, что булка хлеба в те времена стоила восемнадцать копеек, а проезд в автобусе – шесть копеек. Да и сами рубли были весомо-бумажными.
Назавтра общежитие жаждало зрелищ, но… должник не явился! Надо мною подтрунивали все, кому не лень. Вечером последующего дня, чтобы избежать насмешек и пустого ожидания, я умышленно вернулась домой, лишь на ночь глядя. Комната не спала! Почти хором мне сообщили, что ОН приходил. Принёс два рубля (вон они, лежат под складочкой покрывала на кровати), да ещё какие-то книжки приносил, но не оставил. Сказал, что все вы пожалели, то есть не доверили мне два рубля, а я в свою очередь не доверю вам книги. Передайте Надюле, что отдам ей лично.
Помимо моей воли, беспокойное ожидание закружилось вокруг да около, пробралось в душу. Спустя пару дней меня вдруг окликнули на кухне: — Надюля, это случайно не твоими пирожками пахнет?
— Ну да, моими,- смущённо подтвердила я. И часть их немедленно перекочевала за пазуху студенту. Книжки, на мой взгляд, оказались бесценными! Это был «Делакруа» Гастева и «Краткий оперный словарь», изданный в девятнадцатом веке (как позже выяснилось, библиотека ему досталась от бабушки). Я ахнула. Воспользовавшись моей радостью, студент снова попросил у меня два рубля! И начался сериал: мне возвращают два рубля, я возвращаю книжки, затем я одалживаю два рубля и читаю новые, затем мне возвращают два рубля и так далее.
И всё бы ничего, но парень оказался женатым человеком, чего особо не скрывал, у которого есть маленький сын, названный Эрнестом в честь Хемингуэя, есть жена, которая выделяет мужу пять рублей на обед, тогда как бутылка в ресторане в ночное время стоит семь рублей, ведь магазины уже не работают, а ночь-то у сторожа длинная… А зовут парня Виктором, что означает – победитель…
Но я борюсь. Стараюсь не попадаться ему на глаза, то есть дружу невесть с кем, возвращаюсь домой попозже, а по выходным и вовсе ухожу с ночёвкой с друзьями то на Столбы, то в пещеры, то сплавляюсь по Мане. Но всё это мало помогает, так как студент вечерами всё чаще сторожит уже не магазин, а в основном подъезд нашего общежития. Появление в дверях его лохматой головы поднимает меня с постели, выдёргивает из-за стола, какая бы дружеская компания меня там не удерживала.
И мы сидим на ступеньках в подъезде, читаем или «Панчатантру» – книгу древнеиндийской мудрости, или Шопенгауэра, постигая его «свобода есть тайна». Но я осознаю, что это уже и не свобода вовсе. Хотя и тайна. Всё превращается в какую-то мучительно-привлекательную и бесконечную философию с вопросами о том, что такое счастье? Что такое любовь? И что изменяет ли он своей жене, когда время далеко за полночь, мы вместе, но расстояние между нами метр? Цитирую Омара Хайяма, нашедшего все ответы на дне. И осознаю трагический смысл известного парадокса, что это и на самом деле бывает – горе от ума…
Дождливой осенью гуляем в сквере перед парком Горького, и всё кажется гипнотическим сном или чертовщиной, потому что происходит то, чего и быть-то не должно: я думаю, а произносит он…
В какой миг пролегла эта граница, может тогда, в подъезде, или потом, в сквере? Я вдруг поняла, что человек этот непостижим. Его невозможно просто любить, просто кокетничать, просто смеяться, то есть невозможно отнестись физиологически просто, преодолев робость и даже стыд. Но и отступить уже невозможно. Он мистически реально уже заполнил всю мою жизнь.
Позже я получила маленькую комнату и переехала в Черёмушки. Он работал в Институте физики, затем в Сельскохозяйственном институте (тоже на кафедре физики), повсюду таская за собой свою библиотеку. Решал за десятку любую задачу заочникам, потому что двух рублей уже не хватало. А потом на продажу пошли и книги…
Его жизнь рушилась у меня на глазах. Но что-либо изменить было не в моих силах, и я мучительно сопротивлялась тому, что год за годом трачу на него ещё и свою. И гнала. И плакала. И жалела. И снова прощала. Но он всё равно присутствовал в моей жизни, находя около меня спасение. Ничего не менялось, хотя встречи становились всё реже и реже. Являясь раз в полгода, он искренне удивлялся: «Твои стихи?!» Как будто этого не могло быть, так как я – это всего лишь я, а не Сапфо или Ахматова. Не раскрылась. Не смогла. Не посмела…
Спустя годы, я смотрела фильм об Есенине. И вдруг поняла, что Галя Бениславская любила Есенина точно так же, потеряв себя в преклонении. Это было самоотречением в любви, которую приняли, но не разделили. И она не смела любить. Вернее, любила так, как любить нельзя. Потому никакие её достоинства, кроме верности и сострадания, не были ему нужны.
…На задней площадке трамвая народ, толчея. Случайная встреча. Треснутые стёкла очков, рюкзак с картошкой, прокуренные пальцы, торопливая речь с неуместной здесь примесью философии. И хаос моих чувств, замешанных на обиде, радости, тревоге, разочаровании. Чьи-то сумки, локти, чужие глаза и уши.
— Скажи, как она живёт? Надюлей звали. Помнишь?..
— Да, помню. Плакала она долго, а потом…умерла,- через силу произношу я, вступая в горькую игру.
— А я ведь так и не вернул ей два рубля. Коплю…
— Рассчитаешься. На том свете угольками…
Он говорил что-то ещё, привлекая к нам чужое внимание, но диалог был невыносим. И я, торопливо пятясь, вышла на какой-то остановке с глазами, полными слёз.
Потом было ещё несколько неожиданных звонков с перерывами в пять-десять лет. Но встреча эта была последней.
А может, угольки ещё прожгут мою прозрачную ладонь?..